Please wait...
Когда я был молод, самое плохое, что могло случиться, — это работа. Сейчас мне сложно воспроизвести то чувство, но я вижу его в своей пятилетней дочери:
— Папа, дай мне, пожалуйста, воды!
— Ты можешь налить её сама, ведь ты уже большая.
«Почему ко мне все относятся как к прислуге?!» — так я капризничал, когда был маленьким, — катался по полу в истерике в ответ на просьбу убраться в своей комнате. Ребёнком я с недоумением наблюдал за тем, как работал отец. Он стоически собирался с гордо поднятым подбородком, демонстрируя красоту и героизм своих страданий. Бедолага. У него оставалось так мало времени на себя: полежать на диване, почитать или посмотреть футбол.
У него была своя бухгалтерская фирма в Северной Каролине. Он помогал людям с налогами и другими финансовыми делами, когда те открывали, расширяли или закрывали бизнес. Он не спешил выходить на пенсию, и только сейчас я понимаю, как сильно он любил свою работу. Помню, что клиенты отзывались о нём в таких восторженных выражениях, будто он был хирургом, делавшим жизненно важные операции. Ещё я помню, как менялся его голос, когда клиенты звонили ему домой. Он вдруг начинал говорить так уверенно и складно, как не говорил в иных ситуациях, будто выпущенный на волю пингвин, плывущий с естественной лёгкостью.
Мне 37 лет, и я смотрю на жизнь отца другим взглядом. Я живу в доме с террасой в продвинутом и дико дорогом районе на юго-западе Лондона — на расстоянии короткой поездки на электричке от редакции журнала The Economist, в котором я пишу об экономике. Я встаю в 5:30 утра и провожу час-два за рабочим столом у себя дома. Когда встают дети, мы вместе завтракаем, а затем уходим — в школу и на работу. Как правило, я ухожу из офиса в такое время, что успеваю поужинать с семьей и уложить детей спать. Потом я успеваю сделать ещё что-нибудь: что-то написать, если скоро дедлайн или почитать. Я работаю усердно, упорно, почти без отдыха. Штука в том — и я только сейчас это понимаю, — что работа — это интересно.
Конечно, не всякая. Когда мой отец был маленьким мальчиком и помогал на семейной ферме, работа, которую ему приходилось делать вместе со своим отцом, была изнурительной и неблагодарной. Я как-то был на ткацкой фабрике, где некоторое время работала моя бабушка. Там стоял такой шум, что не было слышно собственных мыслей. Но моя работа — работа, которую мы, счастливые немногочисленные профессионалы с хорошими зарплатами делаем изо дня в день, взаимодействуя с талантливыми людьми и решая сложные, увлекательные задачи, — интересна. И я нахожу, что могу посвящать ей на удивление много времени.
Что мне и моим коллегам понятно меньше — так это то, стоит ли нам работать так много. Одна из особенностей сегодняшней жизни заключается в том, что сравнительно небольшое количество людей работают помногу и получают за это хорошие деньги. Например, почти каждый третий американец с высшим образованием работает больше 50 часов в неделю. Отдельные профессионалы работают вдвое больше.
В этом контексте под работой подразумевается активный оплачиваемый труд. Работа редко нас отпускает: она следует с нами домой в смартфонах, дёргает, когда мы куда-то выбираемся вечером, или укладываем спать детей. Она колонизирует наши отношения с другими людьми и использует их в своих целях. Она становится нашей жизнью, если мы проявляем недостаточную внимательность. Она становится нами.
Когда Джон Кейнс в 1930 году размышлял, что через сто лет общество будет так богато, что каждому придётся работать не более 15 часов в неделю, он не галлюцинировал, а лишь экстраполировал. Рабочая неделя тогда быстро сокращалась. В начале века она составляла 60 часов, а к 1950-м годам — 40. Сочетание свободных времени и денег дало начало эпохе массового отдыха, семейных каникул и совместных обедов у экрана телевизора. У этой эпохи была концепция хорошей жизни: в ней работа была средством достижения целей, а рабочий класс стал нерабочим. Семьи копили деньги на новый дом или машину, на отпуск, на старость. Это была эпоха «трёх мартини за обедом». Банкиры тогда жили по принципу 3-6-3: взять в долг под 3%, ссудить под 6% и поехать играть в гольф к 3 часам дня.
Фоном этого видения расслабленного будущего было противостояние коммунизму, и мечта была чисто капиталистической: такой, в которой эффективность применения технологий будет стабильно расти до тех пор, пока удовлетворение материальных потребностей не сможет быть обеспечено всего несколькими часами работы. Это история триумфа инноваций и рынка. Кейнс в своём эссе о будущем полагал, что работе придёт конец: «Впервые со дня сотворения человек столкнется с реальной, всеобщей проблемой: как использовать свою свободу от насущных экономических нужд, чем занять досуг, обеспеченный силами науки и сложного процента, чтобы прожить свою жизнь правильно, разумно и в согласии с самим собой?»
Джон Кейнс
Другой подход был у Карла Маркса: занятие хорошим трудом — равно хорошей жизни. Вовлечённость в созидательный и осмысленный труд он рассматривал как способ реализовать весь потенциал человека. Нельзя сказать, что о современном мире он правильно предвидел многое, но, возможно, он не так уж сильно заблуждался по поводу наших отношений с работой.
На протяжении десятилетий после Второй мировой войны в развитых странах росла производительность труда и доходы работающих граждан, а продолжительность рабочей недели сокращалась с середины 1930-х до 1970-х. А потом что-то пошло не так. Низкоквалифицированные рабочие вынуждены были смириться с сокращением роста доходов, если хотели вообще сохранить работу. Им нечего было противопоставить начальству, которое благодаря технологиям и глобализации получила все возможные инструменты для сокращения расходов на оплату труда. В то же время государство всеобщего благосостояния прекратило экспансию и начало отступать под натиском правительств, стремившихся стимулировать экономический рост путём сокращения налогов и либерализации трудового законодательства.
Доходы, которые могли быть перераспределены в пользу работников, могли позволить качеству жизни расти, а рабочему дню — сокращаться, могли вести общество к кейнсианской мечте, уплыли к тем, кто находился на верхушке экономической пирамиды. Вольно или невольно те, кто находились на нижних ступенях, стали работать меньше. «Верхушка» же работала больше и дольше.
Было неочевидно, что всё так обернётся. Можно было ожидать такого развития событий: вместо того, чтобы мужчина работал по 50 часов в неделю, пока его жена сидит с детьми, оба супруга могли бы работать по 35 часов, делить домашние обязанности и в итоге иметь больше денег и свободного времени. Этого не произошло. Сейчас более вероятно, что оба будут работать по 60 часов в неделю и содержать несколько работников, которые занимаются домом и детьми.
Почему? Возможно, мы все занимаемся бегом на месте. Технологии и глобализация подразумевают, что при растущем количестве хороших работ победитель получает многое. Банки и юридические фирмы получают экстраординарную прибыль, директоры и партнёры этих компаний — колоссальные зарплаты, а путь к этим заветным должностям пролегает через годы круглосуточной подёнщины. Количество компаний с глобальным охватом и стартапов, сформировавших и занявших те или иные рыночные ниши, ограничено. Обеспечить себе место в верхней части шкалы доходов и закрепиться там — это вопрос постоянной борьбы и конкуренции.
Безжалостная конкуренция увеличивает потребность в высоких зарплатах, а когда высокооплачиваемые специалисты собираются вместе, они взвинчивают стоимость ресурсов, за которые конкурируют. В городах с высокой концентрацией интеллектуальных ресурсов, где живёт большинство таких специалистов, для того, чтобы стать владельцем собственности, надо заплатить такую сумму, которая может быть заработана лишь многими часами, проведёнными на важной и ответственной работе. Имеет место и демонстративное потребление: необходимость иметь хорошую машину, дом — как на фотографиях в журнале об интерьерах, устроить детей в хорошую (читай: частную) школу, содержать целый штат помощников по хозяйству: «Как, у вас нет личного шоппера?» И так далее, и так далее.
Время и деньги складываются в гору, пока мы стремимся к хорошей жизни, которая постоянно кажется недостижимой. В минуты переутомления мы представляем себе простую жизнь в небольшом городе — с возможностью посвящать больше времени семье, увлечениям и самим себе. Возможно, мы просто живём в условиях кошмарной гонки вооружений: если все разоружатся, можно будет жить более спокойной, счастливой и уравновешенной жизнью.
Но всё не совсем так. Проблема не в том, что перерабатывающие профессионалы поголовно несчастны. Наоборот. Однажды, встретившись за кофе с другом из моего родного города, мы разговорились о рабочих привычках наших отцов. Оба уже на пенсии, и их профессиональная жизнь пришлась на эпоху, когда хорошая работа не была всепоглощающей. Когда мой отец начинал карьеру, ещё было в силе послевоенное понимание хорошей жизни. Он был ревностным, даже страстным работником. Но он никогда не считал, что работа — это смысл жизни.
Работа была средством достижений целей; чем-то, что делалось ради денег, которые можно было потратить на важные вещи. Такое наставление я получил, когда был студентом и не мог определиться, какую карьеру выбрать, чтобы с наибольшей вероятностью заполучить значимую и содержательную работу. Думаю, родители недоумевали от моего стремления получить удовлетворение от профессии. Жизнь находилась за пределами работы. У нас в семье жизнь воплощалась в недельных каникулах на пляже или упражнениях в бейсболе с папой. Это были походы родителей в церковь, волонтёрские занятия, дети, внуки. Работа лишь позволяла показывать фотографии внуков большему числу людей.
Это поколение работников сейчас дружно марширует на покой. На склоне лет есть чем заняться. Но время будет тянуться долго, его будет сложнее заполнять. Пока мы сидим с другом, мы осознаём, что выход на пенсию — это звучит ужасно. Зачем нам переставать работать?
Вот альтернатива ткацкой фабрике. За прошедшее поколение профессиональная жизнь эволюционировала и стала намного приятнее. Информационные технологии исключили из работы сходство с каторгой. Тупой и бессмысленный труд ушёл в прошлое — им занимаются где-то за границей, либо его выполняют машины.
Удовольствие отчасти заключается в процессе растворения в некоей головоломке, от решения которой зависят другие люди. Чувство целенаправленного погружения, напряжения сил — более привлекательно, если принимать в расчёт саму природу труда: лучшие специалисты своего времени создают высококачественные и востребованные продукты от начала до конца. Мы проектируем, придаём форму, сглаживаем и улучшаем, полируем слова и цифры, код или любой другой материал. В конце дня мы можем откинуться в кресле и насладиться работой — законченной статьёй, закрытой сделкой, работающим приложением — как когда-то это делали ремесленники, и как уже не делают люди, получающие средние зарплаты в разросшейся сфере услуг.
Тот факт, что теперь работа всюду следует за нами, — это не обязательно плохо. Люди, занятые умственным трудом, придумывающие решения непростых задач, всегда работали сверх необходимого. Академики, занятые важными исследованиями, или рекламщики, сочиняющие новую кампанию, всегда думали над большими вопросами, принимая утром душ, или работая в саду в выходные. Чем больше людей будут постоянно и продуктивно напрягать мозги, тем лучше.
Смартфоны не только позволяют работе следовать за нами повсюду; они ещё и делают жизнь проще. Задачи, которые без них требовали бы задерживаться в офисе, можно взять на дом. Родители могут проводить вечера с детьми. Технологии также снижают стоимость обслуживающего персонала и делают длинный рабочий день возможным: не нужно нанимать персонального ассистента — есть приложения, которые возьмут на себя заботы о покупках, стирке и обеде, прогулке с собакой, ремонте машины и починке крыши. Всё это позволяет нам направить больший объём времени и сил на работу.
У такой жизни есть недостатки. Она не позволяет нам проводить много времени с новорождёнными детьми, или больными родственниками; совершенствоваться в своих хобби, увлекаться чем-то посторонним, проводить время в праздности — или вообще хоть каким-то образом, не связанным с достижением профессионального успеха. Но неоспоримая истина в том, что всё это — часть вознаграждения.
Есть некоторое интеллектуальное и эмоциональное облегчение, когда можешь всецело посвятить себя чему-то, отбросив всё остальное. Интеллектуальные задачи — ничто по сравнению с эмоциональными. И работа — это превосходное убежище. Такая жизнь — это пакетное предложение. В больших городах дорого. Менее престижная работа, требующая меньшей отдачи, хуже оплачивается (зачастую, намного хуже). Для тех, у кого нет независимого источника дохода, отказаться от профессиональных амбиций и усилий к их претворению в жизнь — означает уехать в город поменьше и подешевле.
Но уйти с ткацкой фабрики — не значит выбрать для себя другие перспективы и уровень оплаты труда. Это переворот всей жизни: смена мест, окружения, утрата идентичности. Это трудно пережить. Нужно иметь запредельно сильное чувство собственного «я».
Я наблюдал за людьми, которые пробовали это сделать. В 2009 году наши хорошие друзья собрали вещи и уехали из Вашингтона, где мы тогда жили, в маленький университетский городок Шарлоттсвилл, штат Вирджиния. Это идиллическое местечко у подножья Аппалачей, окружённое лошадиными фермами и виноградными плантациями, с дешёвыми и обаятельными домиками. Он убедил начальство разрешить ему работать удалённо; она оставила должность вице-президента в крупной интернет-компании и устроилась в местную фирму.
Мы с женой думали проделать то же самое. Она могла бы преподавать, я — писать. Если надо встретиться с редакторами — на поезде можно добраться до Вашингтона за разумное время. Мы могли бы наслаждаться свежим воздухом, тишиной и покоем. Возможно, мы даже открыли бы на главной улице городка магазинчик, или попробовали силы в виноделии.
Чем серьёзнее мы над этим размышляли, тем меньше мне нравилась эта затея. Время, необходимое мне для того, чтобы писать, исчисляется часами, а не днями и неделями. Мне бы отчаянно недоставало офиса с его спорами об идеях. Более того, с полной ясностью я мог предвидеть, как замедлится ритм жизни, как исчезнет давление, которое заставляет двигаться дальше. Я не хотел больше времени наедине с собой, я хотел, чтобы на меня давили, чтобы я становился лучше и достиг большего.
Меньше чем через год после переезда наши друзья вернулись. Они почувствовали скуку и одиночество. Мы испытали радость и облегчение: их возвращение подтвердило правильность нашего решения остаться в большом городе.
Одна из причин, по которым уйти с ткацкой фабрики так тяжело, заключается в том, что после этого жизнь никогда не будет прежней. Когда я был маленьким, наш район отличался активным социальным взаимодействием: мой отец играл за церковную команду по софтболу, мать помогала собирать еду и игрушки на благотворительность. Родители проводили занятия в школе и сопровождали в поездках детский хор. Они общались с соседями, которые занимались тем же.
Такие вещи ещё сохраняются, но сходят на нет, на что в 1995 году указывал социолог Роберт Патнэм в труде Bowling Alone: America's Declining Social Capital. Он описывал увядание гражданских институтов, которое объяснял сочетанием множества факторов, в том числе изменившимся отношением к работе: массовый выход женщин на рынок труда, появление «профессиональных гетто», увеличение продолжительности рабочего дня.
В числе общественных групп, имевших большое значение для социального капитала в прошлом, Патнэм указывал профсоюзы. В послевоенные годы профессиональные объединения процветали в силу естественного спроса на «синих воротничков», которых объединяло сильное чувство классовой идентичности. Это позволило профсоюзам захватить непомерную долю доходов, обусловленных экономическим ростом. В то же время профсоюзы давали своим членам чувство общности и солидарности.
В последние десятилетия рабочее движение разваливалось, а с ним заодно — и та сеть, которая поддерживала его участников. В наше время ей на смену пришло другое явление. Наши социальные сети состоят не только из друзей и соседей, но также из коллег, клиентов. Этот переплетённый мир частной и рабочей жизни обогащает нас, сводя с людьми, которые делают удивительные вещи, держа нас в курсе профессиональных сплетен, предоставляя связи для реализации идей. В то же время он нас хомутает. Опасение упустить ценную возможность или идею поднимает нас вечером с дивана, когда с экрана манит «Настоящий детектив».
Смесь социального с профессиональным — не нова. Это ничем не отличается от Голливуда, где друзья постоянно работают вместе, актрисы выходят замуж за режиссёров, а сходить куда-то вечером — это публичный акт, влияющий на ценность бренда звезды. Или от Вашингтона, где официальные лица, журналисты и политологи каждые несколько лет меняются местами и ходят по одним и тем же вечеринкам — дружат и спят друг с другом, обмениваются идеями, живут жизнью, в которой любой шаг так или иначе связан с профессиональной деятельностью. С тех пор, как продолжительность рабочего дня выросла, а сама работа стала требовать большей вовлечённости, такой формат поглотил все остальные.
Существуют психологическая и экономическая ценность переплетения работы с частной жизнью. Общество, состоящее из таких людей как мы, укрепляет нашу веру в то, что мы делаем. Продуктивный труд на хорошей работе поднимает нашу оценку в глазах окружающих. Мы друг друга подбадриваем, разделяем радость от успеха друзей (и тихо завидуем), утрачиваем связь с теми, кто находится за пределами нашего сообщества. Совместный досуг с другими профессионалами лишь укрепляет впечатление, что упорный труд — неотъемлемая часть хорошей жизни, а требующиеся для этого жертвы — естественны для честного человека.
В жизни внутри профессионального сообщества есть неудобства. Ошибки становятся более сложным, унизительным опытом. Частная жизнь перестаёт служить убежищем от проблем на работе. Возникают вопросы к искренности отношений с людьми. Мой друг считает, что люди, которых сводит вместе такая жизнь, подвержены стокгольмскому синдрому: они начинают дружить с клиентами, потому что проводят вместе слишком много времени. Тот факт, что мне сложно дать оценку этому суждению, говорит о том, что я сам могу быть подвержен этому синдрому.
Мои родители не до конца вышли на пенсию, но близки к этому. Даже с этой оговоркой, их посткарьерный путь понятен. Они посещают места, в которые не могли поехать, когда были молоды и не имели денег, или когда были старше и не имели времени. Путешествия иногда заводят их в Лондон, где они навещают меня и мою семью. В один из недавних визитов разговор, как это часто бывает, зашёл о том, когда я собираюсь вернуться на восточное побережье Штатов, поближе к Северной и Южной Каролине, где живут они и большинство других родственников. Пока отец прогуливается по дому, а за ним с обожанием семенит мой трёхлетний сын, они спрашивают, могу ли я заниматься своей работой поближе к дому.
Писать я смог бы так же просто, ну почти. Строить карьеру вдали от лондонского офиса было бы уже сложнее. Пока я это объясняю, возникает риск пойти по кругу: построить карьеру — значит сделать себя незаменимым; для того, чтобы доказать незаменимость, придётся похоронить себя в работе; доказав незаменимость, придётся работать, не покладая рук. Я не смогу достичь этого вне Лондона, и очевидное великолепие такого пути недооценивают. Это кажется бессмысленным, даже глупым.
И я начинаю понимать, почему трудно объяснить родителям, почему мне по душе то, что я делаю. Они спрашивают о работе. Я же думаю о самоидентификации, сообществе, целях — вещах, которые дают мне содержание и устремления. Я говорю о своей жизни.
